Речь священноисповедника Арсения (Стадницкого), митрополита Новгородского и Старорусского, на торжественном заседании Священного Собора, посвященном памяти мученически скончавшегося митрополита Киевского Владимира (Богоявленского), 15 февраля 1918 года

Ваше Святейшество, преосвященные архипастыри, отцы, братие и сестры!

Арсений (Стадницкий), митр. Ташкентский. Фотография. 1933–1936 гг.

Не так еще давно Высокопреосвященный Владыка Владимир, до избрания Его Святейшества, возглавлял Собор и преподавал ему благословение в этой соборной палате, устроенной его трудами. Недавно еще мы провожали его в Киев, в уповании видеть его снова здесь и вместе трудиться для блага Святой Церкви. А теперь мы собрались сюда, чтобы помянуть его мученическую кончину. На мне лежит печальный долг почтить своим немощным словом святителя, убиенного злодейскими руками. Побуждаюсь к этому моими личными отношениями к почившему Святителю. Я, как духовный сын его по благодати архиерейства, принадлежал к числу тех, которые не тесно вмещались в его любящем сердце (2 Кор. 6, 12). Но не венок похвал я буду ему сплетать, хотя для этого можно было бы собрать много прекрасных и благоуханных цветов. Да и что значат эти похвалы, когда Господь увенчал уже его венцом неувядаемым, венцом мученическим. Пусть моя краткая речь будет горсточкой земли на его еще свежую могилу.

Имя митрополита Владимира с известным значением стало мне знакомо с 1896 года, когда я был ректором Новгородской семинарии. Пред этим Владыка прожил в Новгороде 5 лет (с 1886 по 1891 г.), сначала в должности настоятеля монастыря Антония Римлянина, а затем — в звании викария Петербургской митрополии. Прошло 5 лет со времени оставления Владыкою Новгорода. Это — небольшой период, но во всяком случае достаточный для того, чтобы память о том или другом лице поблекла. Однако память о Владыке Владимире была слишком свежа. Новгородцы вспоминали о нем, как о выдающемся проповеднике, архипастыре кротком, доступном для всех. И тогда, спустя 5 лет после пребывания в Новгороде Владыки, и теперь, почти через 30 лет после отбытия его из Новгорода, новгородцы-современники его, теперь уже убеленные сединами старцы, с душевною признательностью и любовию хранят благоговейную памятью о Преосвященном Владимире. Эта любовь сказалась тогда с особою силою при прощании его с Новгородом, пред отъездом его на Самарскую кафедру. Выразителем этих чувств народных был 70-тилетний старец, кафедральный протоиерей В. С. Орантский, современник архимандрита Фотия и графини А. А. Орловой. В своей речи, он, между прочим, говорил: «без всякой примеси лести, а напротив — по прямому требованию чистой совести, смею высказать пред лицом Вашего Преосвященства, что все, что явлено Вами, — в благоговейном ли совершении божественной службы, в проповедании ли слова Божия в частных, особо выдающихся случаях в храме и вне онаго, — когда всякий раз сила и красота слова брала в духовный плен сердца всех слушателей — в исполнении ли дел по управлению, в домашнем ли, или общественном обращении и собеседовании, — все это носит на себе характер величия Святителя, проникнутого до глубины ума, впечатлительно влиятельнаго, и доброты евангельской, Самим Господом явленной и заповеданной. Приближая нас к себе до очарования и восторга, ты умел в тоже время сохранить высокое достоинство свое до предела благоговения и страха пред тобой». По свидетельству летописца того времени, весь народ, переполнявший тогда Софийский собор, плакал навзрыд. Тут только можно было составить себе ясное представление о том, сколь крепкою и сильною любовию любит русский православный народ своих кротких, добрых и просвещенных архипастырей. Сам Владыка был глубоко тронут такими выражениями любви к нему, относя ее к общему нашему пастыреначальнику Иисусу Христу. Считая время пребывания своего в Новгороде лучшим периодом своей жизни, он при прощании дал обещание никогда не забывать новгородцев в молитвах своих: аще забуду тебе, богоспасаемый Новгород, забвена буди десница моя; прильпни язык мой к гортани моему, аще не помяну тебе… И у него действительно хранились самыя лучшия воспоминания о Новгороде. Я имел утешение два раза принимать его у себя в Новгороде, и новгородцы встречали и провожали своего бывшого архипастыря с такою же любовию, как и 30 лет назад. Такова истинная любовь, не ограничиваемая ни временем, ни пространством.

В начале 1898 года последовало назначение Владыки Владимира из экзарха Грузии на Московскую митрополию. В это время я уже был ректором Московской академии и таким образом стал сотрудникрм его в этом звании. Свидетельствую пред всеми, что отношения его к академии были вполне благожелательныя. Это выражалось в частых посещениях им академии, в обычные дни и в нарочитые академические праздники, а в особенности — в том, что он интересовался внутреннею жизнью академии, знал по имени и отчеству почти всех профессоров, помогал материально студентам и органу Московской духовной академии, «Богословскому Вестнику». Шесть лет я пробыл в качестве сотрудника Владыки, после чего Господь указал мне другия послушания — в Пскове и Новгороде; но связь моя с Владыкой не только не прерывалась, а все более и более укреплялась. С тех пор в течение 14 лет, до самого последняго времени, я имел утешение часто бывать в общении с ним в Петрограде, где я пребывал по званию члена Государственного Совета, а Владыка — по званию члена Святейшого Синода. Всегда я встречал от него ласку и любовь, и я был, быть может, одним из немногих свидетелей тех переживаний, которыя испытывал Владыка и от внешних обстоятельств, связанных с переменами кафедр, и от внутренних потрясений, которых так много приходится на долю архиереев. Эти переживания не видны многим, судящим об архиереях по общей внешней, т. е. парадной обстановке; а если бы они знали, что часто переживают архиереи в тиши келий или, быть может, даже и роскошных палат, они не были бы так легкомысленны в суждениях о них...

Двадцатилетнее общение с усошпим Святителем запечатлело в душе моей его духовный облик, и мне хотелось бы, хотя и в кратких чертах, обрисовать черты этого образа, которыя для многих были недоступны вследствие свойств характера Владыки.

Основной стихией его духовной жизни являлось смирение, смирение евангельское, смирение мытаря, а не фарисея, — то истинное смирение, которое состоит в сознании своих немощей. И на нем исполнились слова Спасителя: смиряяй себе, вознесется. Он был вознесен на такую высоту, какая только возможна на положении иерарха. И эта высота вознесения часто угнетала его от смиренного сознания, что, быть может, он и недостоин такого возвышения. Это смирение сказывалось в постоянной скромности его бытовой, домашней жизни. Я уверен, что если бы те, которые в своем легкомыслии или по злобе занимаются подсчетом архиерейских доходов и богатств, увидели бы скромную обстановку первого иерарха, они были бы посрамлены. Они убедились бы, какое неправильное понятие об архиереях составляется у людей, которые не знают сокровенной жизни их... Затем это смирение выражалось в застенчивости в отношениях к людям. Эта застенчивость, можно сказать, была природным свойством Владыки. В книге, посвященной описанию жизни Митрополита Антония, есть такой эпизод из детской жизни обоих покойных митрополитов. Однажды к отцу митрополита Антония приехал из соседняго села батюшка с 8-ми летним сыном. Мальчик, увидав семинаристов из многочисленной семьи Вадковскаго, испугался и забился под телегу в сарае. Саша Вадковский (впоследствии Митрополит Петербургский Антоний), которому тогда было десять лет, принял в мальчике живое участие, пожалел его, купил на одну копейку мороженого и угостил мальчика, и у того пропал страх. Мальчик этот — Вася Богоявленский — нынешний Петроградский Митрополит Владимир. (Антоний Митрополит С.-Петербургский и Ладожский. Стр. 12. М. Б. 1915 г.). Я привел этот маленький эпизод для того, чтобы показать, что застенчивость была природным свойством митрополита Владимира. Она выражалась в осторожности и, может быть, под влиянием условий жизни, в некоторой подозрительности. Она вредила ему во мнении людей. Он казался сухим, жестким, безучастным, и о нем составлялось неправильное понятие у людей, мало знавших его. Эта застенчивость была одним из поводов к огорчению от перевода его из Москвы в Петроград. В это время он посетил Новгород, чтобы помолиться пред новгородскими святынями и испросить благословение на новое место послушания. На мой недоуменный вопрос о причинах скорби Владыки по поводу этого назначения в стольный тогда город Владыка со свойственным ему смирениемь ответил: «я привык бывать там в качестве гостя, но я человек не этикетный, не прийтись там «ко двору»; там разныя течения, а я не смогу следовать за ними, у меня нет характера приспособляемости». И, действительно, мы знаем, что он не применялся и не пришелся «ко двору». Следствием этого, равно как и других обстоятельств, о которых я не считаю благовременным теперь говорить, и было перемещение его в Киев. Эта застенчивость была причиною и того, что на новых местах служения встречали его и относились к нему сначала очень сдержанно. Так и Москва отнеслась к нему сначала. Но я был свидетелем того, как та же Москва чрез 14 лет провожала своего уже горячо любимого архипастыря в Петроград. Да и что говорить об этом, когда все вы — свидетели этого незабвенного разставания Владыки с Москвою. И настоящее многолюдное собрание, — разве не свидетельствует о той тесной связи, какая сущестновала между ним и его паствою? Москва поняла любящее сердце Владыки, и он раскрыл свое сердце, и ему тяжело было разставаться с Москвой.

Но это смирение, эта скромность, застенчивость соединены были в нем с горением духа. На нем исполнились слова Св. Апостола Павла: работайте Господеви, духом горяще (Рим. 2, 11). Он действительно горел духом, пламенел ревностию по Дому Божию, которая снедала его. Эта ревность выражалась прежде всего в неустанном проповедывании слова Божия. Самая манера его проповедывания свидетельствовала об этом горении духа. Слабый, болезненный телом, с тихим голосом, он во время произнесения проповедей преображался, воодушевлялся, голос становился крепким и силою горячого слова он пленял умы и сердца слушателей. Будучи сам усердным служителем слова Божия и проповедником, он и пастырей церкви побуждал проповедывать. Основная мысль проповедей его состояла в том, что мы переживаем период не только политической борьбы, но и релегиозной. Он предрекал грядущую опасность для Церкви от социализма. Он указывал, что под Церковь Христову подкапываются многочисленные враги ея, что страдания Христа повторяются в страданиях Церкви Христовой, которая есть тело Его. Подобно Христу, пред страданиями Своими призывавшему учеников Его к бодрствованию и молитве, чтобы не впасть в искушение, и он призывал всех верующих, а наипаче пастырей, чтобы они не спали и почивали, а вступали на духовную борьбу с темными силами века сего. Горение духа обнаруживалось и в том, что он хотел, чтобы заветы Христовы были усвоены всеми христианами, чтобы они были христианами не по имени только, а на самом деле. Этим объясняются особенныя заботы его о трезвости. Он был ревностным поборником проведения абсолютной трезвости в народе; он видел несчастия людей в том, что они одурманивают себя ядовитым зелием и теряют образ Божий...

Наконец, образ усопшого святителя представляется мне как образ человека долга. На свое служение он смотрел как на послушание, которое должен исполнить до конца, твердо и непоколебимо, подобно истинному воину, стоя на своем посту даже до смерти. И никто из знающих его не обвинит в том, что он гнулся семо и овамо. Он шел по прямому пути, и на светлом челе его нет пятна приспособляемости или того, что называется оппортунизмом. Неоднократно под влиянием тяжких обстоятельств внешней и внутренней жизни у него являлась мысль об уходе на покой. Впервые, насколько мне известно, она явилась у него вь тяжкую годину 1905 г., когда он за свое мужественное слово подвергся жестокой травле, не будучи поддержан даже в высших церковных бюрократических кругах. С 1912 года, со времени перехода его в Петербург, нездоровыя придворныя течения, связанныя со злым гением России, имени которого я не считаю здесь приличным упоминать, и другия тяжелыя обстоятельства и, наконец, неожиданный и оскорбительный для него перевод в Киев, все более и более устремляли его мысль к уходу на покой.

В ноябре 1915 года состоялся неожиданный перевод его в Киев, о чем Владыка сам поведал мне первому, 24 ноября, пригласив меня к себе в 8 час. утра. Не забыть мне его слов, сказанных как бы мимоходом в ответ на мое приглашение, как Председателя Всероссийского Братства трезвости, отслужить в Храме Воскресения на Варшавке. «Да ведь я уже не Петроградский Митрополит, а Киевский. Только что получено об этом сообщение. Такам образом, я поистине — Всероссийский митрополит, как занимавший все митрополичьи престолы». При всем показном спокойствии, он, видимо, был очень удручен. Не менее и я был поражен таким известием. Несколько минут мы молчали. Я прервал это молчание словами: «Владыко. А не лучше ли теперь уйти на покой?» Такой вопрос я позволил себе задать, имея в виду неоднократныя наши беседы на эту тему. Владыка как будто ожидал от меня такого совета, но тут же уже совершенно спокойно ответил: «да, судя по человеческим соображениям, я с Вами согласен. Пора и честь знать. А по Божьему, как? Удобно ли испытывать и предупреждать волю Божию? А долг, который мы клятвенно обещались исполнять? Скажут, что ушел из-за оскорбленного самолюбия. Нет, видно такова воля Божия. А умереть все равно, где бы то ни было».

Недолго он святительствовал в Киеве. Присутствуя то в Синоде, то на Соборе, он не мог проявить в Киеве тех качеств души, которыя, как я сказал, вследствие его природной застенчивости могли быть узнаны после некоторого промежутка времени. Он был только гостем в Киеве, и его не узнали. В конце ноября прошлого года, когда на Украине произошли известныя политическия и церковныя события, и когда явился оттуда преосвященный викарий с просьбою идти спасать Церковь от разделения, он, верный своему долгу, правда после некоторого колебания, решил туда пойти, чтобы умиротворить свою паству, и не допустить отделения Украинской Церкви от Российской. Быть может, он уже предвидел свою Голгофу. Живо припоминаются мне последния минуты прощания с ним пред отбытием его в Киев. Скорбныя думы омрачали его лице. Нервность заметна была в речи и в действиях. На наше утешение, что мы скоро свидимся, он ответил, что все находится в воле Божией. И воля Божия о нем свершилась.

Наступивший период гонения на Церковь Божию уже ознаменовался мученическими кончанами священно-служителей, а теперь — и такою же кончиною архипастыря. Но история показывает, что сила гонений всегда слабее духа исповедничества и мученичества. Сонм мучеников освещает нам путь и показывает силу, пред которой не устоят никакия гонения. История же свидетельствует, что ни огонь, ни меч, ни настоящее, ни будушее, ни глубина, ни высота, — ничто не может отторгнуть верующих, а особенно пастырей от любви Христовой. И такия жертвы, какова настоящая, никого не устрашат, а напротив — ободрят верующих идти до конца путем служения долгу даже до смерти.

Убиенный святитель предстоит теперь пред престолом Божиим, увенчанный венцом мученичества. Он кровью оросил служение Русской Церкви и ничего не уступил из своего долга. И на нем исполняются Слова Тайнозрителя: буди верен до смерти, и дам ти венец живота.

Архиерейство его да помянет Господь Бог во царствии Своем!

Все присутствующие поют: «Со святыми упокой».